Е. Рогозинникова всем своим существом ушла в революционное движение. Она была арестована по обвинению в подготовке покушения на Столыпина и взрыва охранного отделения. Мы встретил
ись с нею в доме предварительного заключения. Наши одиночки находились рядом. В тюрьме она не мирилась с перерывом революционной работы и решилась на симуляцию сумасшествия. Отказывалась от еды, не отвечала на вопросы, плакала. Играла она свою роль хорошо.
Начальница послала за фельдшерицей. Толя (так друзья называли Евстолию — прим. ред.) накричала на фельдшерицу, выгнала ее из камеры. То же произошло с доктором. Она сердилась на всех, кто входил в камеру, обеда не брала, непрерывно ходила от решетчатого окна до двери. Мы заглядывали в «волчок». Я видела, что она все время была начеку, боясь ошибиться и выйти из роли. Удивительной казалась эта тонкая правильная игра. Инстинкт подсказывал ей, что надо делать. Вся тюрьма уже знала, что Толя больна. Все были взволнованы или подавлены. Надзирательницы тоже были расстроены. Они перешептывались, расспрашивали нас, как простые любопытные женщины, допытывались причины душевного заболевания Рогозинниковой.
На третий пень произошло наше свидание с Толей. Она сидела на койке, водила по коврику пальцем и что-то говорила. Я подошла ближе. Она схватила меня за руку, притянула к коврику, стала быстро что-то говорить, смотря на меня действительно совершенно безумными глазами. Я не могла удержаться от слез, мне стало страшно: а если? Она же сняла коврик со стены, совала его мне в руки и твердила: «Огоньки — больно...».
С ковриком в руках я обняла ее и сделала два-три шага, пытаясь отойти от двери, в которой стояла надзирательница, стараясь поставить Толю спиной к двери. Это удалось на минуту. Толя успела шепнуть несколько слов — она здорова. Мы чувствовали, что это последнее наше свидание. Надо было уходить, обернуться лицом к двери. Прощай, сестренка! Вскоре Толю перевели в больницу.
Прежде чем начать свои записи о Толе, весной 1926 года, то есть спустя 19 лет, я несколько раз побывала в мрачном здании на Мойке, № 126 — в больнице Николая-чудотворца. Оказалось, там помнят Рогозинникову. Заведующий больницей главный врач Г. В. Рейтц сказал мне: «Я наблюдал ее мало, знаю, что она была добрая, тихая, имела громадное влияние на больных и сиделок. Подробнее не могу рассказать, так как в то время работал в другом отделении». Он назвал фамилию врача, наблюдавшего Толю, и направил к надзирательницам, бывшим при ней в день побега.
Получив пропуск, я с провожатой направилась по темному нижнему коридору, по которому Толя когда-то проникла на двор. Поднялись по так называемой «телефонной» лестнице, все пролеты которой затянуты сеткой, сплетенной из канатов. С некоторым волнением постучали в дверь третьего отделения. К нам вышла надзирательница. Оказалось, что она поступила позже, а старых сиделок в это время в отделении не было. На нас, чужих этому дому людей, больные производили тяжелое впечатление своими странными глазами и асимметрией в чертах лица. Мне тотчас вспомнилось, что Толе пришлось побывать в буйном отделении. «Когда буйные больные приходят в неспокойное состояние, их изолируют, — сказал врач. — Но, конечно, Рогозинниковой могло от них доставаться».
Она писала мне в те дни из больницы: «Да, обидно ценой лжи покупать право дышать. И еще больше обидно, когда видишь, что догадываются, что ты «комедиантка», и как на таковую смотрят уже. Ух, много, много обид». Она была правдивым человеком, и такому человеку тяжело было лгать и играть, для чего бы эта игра ни была нужна.
— Как же нам не помнить Толечку? — говорят нам старые сиделки. — Мы помним ее, словно это было вчера. И наперебой начинают рассказывать мелочи, в которых я сразу узнаю Толю.
— Когда ее привели, волосы у нее были распущены, она несвязно говорила, не знала своего имени, называла себя по-разному и по правде казалась больной. На другой день она назвалась Толей, стала все понимать. Поместили ее в комнату поднадзорных. Вскоре она подружилась со всеми. Бывало до поздней ночи ходит с кем-нибудь по коридору. Много она рассказывала, как надо жить и бороться. Все ее любили и шутили с ней. Она, бывало, без страха помогала нам, когда кто-нибудь из больных начинал беспокоиться или падал в припадке. Обыкновенно она была здорова. Иногда только «симульнет». Нам это сразу было видно. Больные любили ее, собирались кружком около нее, когда она пела.
Письмо одной из больных о Толе написано вскоре после ее побега:
«Симулировала она хорошо. Когда ее привезли в больницу, в первый день она была буйная. Ее поместили в изолятор. В первый же вечер я прокралась к ней в комнату. Хотелось посмотреть на нее, так как сиделка мне уже сообщила, что привезли арестантку из ДПЗ. Я пришла к ней, села на кровать. Обняла она меня, расцеловались – ну как будто давно мы были знакомы, а сами даже ни разу не виделись. Взволнованная она была. Первые ее слова были такие (она еще не знала, что я испытуемая больная, и приняла, вероятно, за служащую в больнице): «Когда мы взорвем тюрьму, тогда я буду царем. Вы мне поможете взорвать тюрьму? Мы всех освободим!»
Эти слова она говорила якобы в безумии. Я сразу не могла понять, симулирует она или правду говорит; врачи все тогда подтвердили, что она совсем больна, а надзирательницы в один голос повторяли, что она «балда». Там безумных все так называют.
На второй день ее перевели ко мне в палату, так как она уже успокоилась. Только буйных больных держат в изоляторе, а когда они успокаиваются, то переводят в общую палату. Тут мы и разговаривали с нею по-нормальному. Она меня спрашивала, откуда я, за что обвиняюсь, и сказала, что она принадлежит к боевой организации. Стала спрашивать о нашей Литве, о всех политических товарищах, но я никого не знала.
Она любила музыку. В другом отделении был рояль. Ей разрешали по два раза в день по часу играть. Чудно хорошо пела она, особенно «Спи, молодая Россия». Серебристый голос звонкой трелью раздавался по всему отделению. Все безумные больные как-то притихали при этом. Добрая она была.
Ложилась она спать очень поздно и вставала на восходе солнышка: нравилось ей смотреть на восход солнца. Утром мы с нею пили кофе, читали газету «Товарищ», ежедневно разговаривали о побеге. Не могла она хладнокровно читать о побегах. Товарищи бежали из тюрем, а она из больницы не может бежать. Не пришлось мне с нею попрощаться. Знала я, что она убежит, но не знала, что в ночь на 8 сентября».
Свидания Матвея и Толи в больнице происходили так же, как и в доме предварительного заключения — при свидетелях, в присутствии администрации. Многого нельзя было сказать; то, что говорилось, надо было прятать в иносказании, делать непонятным для свидетеля свидания. План побега был еще неясен, он выяснялся с недели на неделю, от свидания к свиданию. При прощальном пожатии в руку Матвея переходила записка от Толи с ответами на вопросы в записке, полученной ею таким же образом неделю назад, с ее вопросами и поручениями.
Важно было заручиться помощью или сочувствием одной из сиделок. Для этой цели Матвей свел знакомство с садовником больницы. Его жена служила сиделкой в женском отделении. После этого переговоры Толи с Матвеем ускорились. Но Толя не заводила с этой сиделкой речи о побеге и не давала повода Ядвиге думать, что знает об участии ее в побеге или даже о ее содействии. Вещи, явно указывающие на подготовку к побегу, приносил Матвей и сам передавал на свидании. Он же принёс и передал Толе воск, чтобы сделать слепки с ключей от замков.
У Толи была мысль бежать через изолятор для буйных больных. Этот план оказался трудным, почти неосуществимым. Толя в первый же день была ненадолго помещена в изолятор — глухую комнату с гладкими стенами, со стеклянными потолками. Попасть сюда нелегко. Для этого надо быть буйной больной, симулировать высшую степень безумия, наносить удары сиделкам и всем окружающим. В атмосфере симпатии и любви, окружившей Толю, это было бы и нестерпимо тяжело для Толи и, как оказалось, было лишним — успех был весьма сомнительным.
Других планов не было. Оставался один путь: выйти на улицу, открывая одну дверь за другой, и для этого надо было получить в свое распоряжение ключи от дверей. В коридоре IIIотделения были три двери. Для того, чтобы выйти на черную лестницу, надо было предварительно усыпить сиделок.
Толя видела, что побег должен быть ускорен, так как узнала, что ее передадут другому врачу для наблюдения. Ее уже подозревали. Проверить ключ не удалось. Побег был назначен на вечер 7 сентября, после обхода, когда часть больных ляжет. С утра 7 сентября Толя заложила в прическу свои распущенные обыкновенно по плечам волосы. К назначенному часу Ядвига должна была принести на площадку черной лестницы и оставить у двери на чердак платье и пальто. На последнем свидании были переданы конфеты, в которые был положен снотворный порошок. Эти конфеты приготовила подруга Толи, учившаяся на фармацевтических курсах. Толе сообщили адрес конспиративной квартиры. Как это ни странно, Матвею, подготовлявшему побег и ежедневно рисковавшему арестом, адрес квартиры остался неизвестным. Это в дальнейшем привело к тяжелым последствиям. На улице, около больницы, должен был ожидать товарищ из организации. Предполагалось, что он отвезет Толю на конспиративную квартиру. Случилось же иначе.
Условленное для побега бремя приближалось. Толя стала угощать конфетами сиделок. Больнично-тюремные правила запрещали им принимать угощение от больных, но это правило часто нарушалось. На этот раз, как нарочно, сиделки не хотели брать конфет, согласилась лишь одна, сидевшая у двери на черную лестницу. Конфета показалась ей горькой (она вспомнила об этом, рассказывая мне о вечере побега спустя 20 лет). Толя сказала:
— Эта конфета с ликером, они всегда горькие, возьмите варенье, — в руке у нее была баночка с вареньем. По словам сиделки, ее через некоторое время стало клонить ко сну. Она задремала, сидя на стуле. Доступ к двери был сравнительно свободен. Толя подошла, сунула ключ в скважину. Не подходит. Она вставляет другой ключ, нажимает со всей силой. Дверь не отпирается, замок не поддается.
Казалось, все пропало. Но Толя знала: сегодня же бежать или завтра возвращаться в тюрьму. К тому же с минуты на минуту могли набрести на платье, положенное на площадке у двери на чердак.
Мысль работала с высшим напряжением и указала безошибочный выход. Была в палате больная истерией Баль — озлобленный человек, доставлявшая много беспокойства сиделкам, но горячо любившая Толю. К ней быстро подошла Толя и сказала: «Мне надо, чтобы вы устроили припадок. Сделайте это для меня».
Баль часто устраивала припадки «нарочно», чтобы досадить администрации больницы, и делала это с бурным эффектом.
Через короткое время с Баль начался припадок. Толя ожидала, что все сиделки окружат больную, как это бывало часто, и можно будет снова попытаться открыть двери. Но Баль бьется в припадке, а часть сиделок осталась на своих местах. Дверь не открывается, ключи оказались окончательно негодными. Назначенное для побега время проходило. Нужно было сделать какой-то решительный шаг.
Толя подошла к Ядвиге и сказала:
— Если можете, помогите. Непременно сегодня. Мой план провалился. Завтра могут увезти в тюрьму.
Пожалела ли ее Ядвига или столько было убедительности в голосе Толи, но та подчинилась ее воле, накинула на нее свой большой платок и открыла дверь на телеграфную лестницу, около которой находился ее пост. Толя должна была спуститься с третьего этажа вниз по лестнице, по которой часто ходили служащие больницы; пройти по нижнему коридору, в который выходили двери комнат, занятых администрацией, снова подняться на третий этаж, уже по черной лестнице, на каждом шагу рискуя встретиться с кем-нибудь. На этом бесконечном пути она прошла мимо дверей во двор, на свежий воздух. Но нельзя было и думать пройти по двору до ворот в больничном коротком платье и в больничном платке. Надо было подняться до двери на чердак.
Толя рассказывала потом, что это были жуткие минуты: казалось, сама себя снова ведешь в больницу. Поднялась на площадку третьего этажа, по ту сторону двери, которую она незадолго хотела безуспешно открыть. Она знала, что за дверью находится сиделка. Там были слышны голоса и все привычные ей звуки больничной жизни. Толя сбросила платок, накинула вольное платье, пальто, шляпу, спустилась и мимо сторожа в коридоре вышла на двор. Сторож у выхода открыл ей калитку. Тесемки длинной юбки за что-то зацепились. На минуту показалось, что схватили. Сторож помог отцепить тесемку. Толя вышла.
На воле! На улице! Но где же товарищ? Никого уже не было...
В условленное время к 7—8 часам вечера, Матвей в сопровождения девушки Лизы Б. пришел к мосту Пряжки. Здесь они долго прогуливались. Матвей был крепкий юноша, большого роста, с закинутой назад головой. Густые рыжие волосы бросались в глаза. И фигура у него была приметная. В больницу он приходил чуть ли не каждый день. В этот вечер его могли легко узнать. Правда, он перекрасил волосы и усы в черный цвет.
Матвей и Лиза долго ходили по берегу Пряжки. Толи все не было. Стал накрапывать дождь. Лиза ушла, а Матвей зашел в пивную на углу и сел за столик у окна, чтобы следить, не пройдет ли Толя. Проходили часы. Он решил, что пропустил Толю. Адреса конспиративной квартиры не знал, как не знал, где и у кого в этот вечер можно получить весть о Толе. Ожидал ли Толю товарищ из организации, как было условлено, так и осталось неизвестным. Матвей пошел по дороге к своей квартире на Выборгскую сторону.
...Толя не могла ожидать долго около ограды, из которой она выскользнула так счастливо, но с таким трудом. Матвея нет, и нет неизвестного ей товарища. Она вышла из больницы-тюрьмы в полночь. Нужно куда-то идти. Она решила идти на квартиру, адрес которой получила утром. Дошла во втором часу ночи. На звонок сердитый старушечий голос проворчал из-за дверей:
— Чего вы по ночам ходите, людям спать мешаете. Здесь таких нет.
Дверь так и не раскрылась. Она не решилась настаивать. Было поздно. Адрес мог быть ошибочным. Что же было делать, куда деваться?
Толя решает пойти в Лесной парк и там провести ночь. Она переходит литейный мост и идет по Нижегородской улице вдоль зданий медицинской академии, соображая: «Прошло полтора часа после ухода из дома Николая-чудотворца. Там, наверное, уже поднялась тревога. Дали знать в охранное отделение, в полицию... Несколько сыщиков разошлись по городу. Вот-вот могут схватить».
Вдруг ее тихо окликают:
— Толя!
Матвей! Какой же счастливой случайностью была их встреча!
Он шел по другой стороне Нижегородской улицы немного позади. Что-то знакомое бросилось ему в глаза в женской фигуре, которая скользила по противоположному тротуару. И пальто было как будто знакомо, похоже на то, которое он утром передал Ядвиге. Перешел улицу и решил окликнуть. На оклик к нему обернулось белое круглое лицо с темными бровями, лицо с каким родилась вылепленная из снега Снегурочка.
Они идут вдвоем, а вопрос тот же: что делать сейчас, куда идти? Матвей не решался прийти с Толей в такой поздний час к кому-нибудь из знакомых в городе. Вспомнил, что в Лесном живет знакомый студент-медик, партийный, Иван Перримонд, который мог им помочь, связав с организацией. Но надо было где-то провести время до утра. Позвали извозчика, назвали первый адрес, какой могли вспомнить: «В Удельную!»
В половине пятого утра доехали до Удельной. Надо остановиться и сходить. У извозчика наверняка должны явиться подозрения. Он заметил, что они не знают точного адреса квартиры, которая им нужна. И верно: они сошли, а он сразу же подъехал к городовому.
Идя по дорожке в парке, Толя говорила:
— Сейчас нас арестуют. Я не горюю. Хотя ненадолго, на несколько часов, была в парке, дышу вольным воздухом. Меня будут судить, а тебя вышлют.
Матвей вспомнил еще одного знакомого студента. Пойти к нему? Уже шестой час утра. Дворники мели улицы. Такие ранние прохожие, как они, конечно, обращали на себя внимание. Дошли, постучали. Громким голосом Матвей объяснил ранний приход тем, что к студенту приехала сестра. Не зная адреса брата, она остановилась у него, у Матвея. Студент принял их. Толя прилегла на диван и забылась. Спустя короткое время, студент пришел из кухни и сказал, что оставаться дольше нельзя, хозяйка квартиры не верит, беспокоится. Толя на это ответила: «Я сейчас все устрою. Познакомьте меня с хозяйкой».
Они вышли в другую комнату. Толя поздоровалась с хозяйкой, приласкала детей, подошла к роялю, сыграла что-то, запела. Но в окно видны были шмыгавшие по улице фигуры. Дольше нельзя было нельзя подвергать опасности этот дом, случайно ставший им приютом. Матвей и Толя снова вышли на улицу, прошли чуть не через строй шпиков. Но Толя до того весело, беззаботно, громко разговаривала со своим спутником, до того не обращала внимания, следят ли за нею, догоняют ли их, что шпики, боясь обмануться, не подошли к ним.
Было около 11 часов. Они, наконец, пришли к студенту И. Перримонду. Но его не было дома. У подъезда Толя заметила человека, пристально в нее всматривавшегося. И Толя, быстро и внимательно вглядевшись в него, убедилась, что это шпик охранного отделения, тот самый, который присутствовал при ее аресте. Несколько мгновений Толя и Матвей наблюдали за шпиком, а он за ними. Затем он вошел в магазин, и в окно видно было, что он говорит по телефону. Надо было бежать, немедленно скрываться. Куда?
Они вспомнили, что недалеко видели на входной двери с улицы дощечку с фамилией «профессор Перримонд». Они его не знали. Матвей мельком слышал, что у студента Перримонда был брат, профессор института. Решили – будь, что будет. Своими догадками и решениями они обменивались, спрятавшись в одном из подъездов, откуда наблюдали за шпиком. Тот вышел из магазина и, видно, был очень разочарован, не найдя их. Он бросился в сторону, к счастью, противоположную квартире профессора, они — в другую, по направлению к двери с дощечкой. На стук им открыла жена профессора.
— Дома профессор Перримонд?
— Нет, его нет дома.
— Моей спутнице дурно, я друг брата вашего мужа, разрешите нам побыть у вас час-два. К вам приедет Иван и все объяснит.
Дама с удивлением посмотрела на них, но сказала:
— Входите, пожалуйста.
Толя вошла, и тут только силы оставили ее. Ее била лихорадка. Наступила реакция апатии — впервые после многих часов ожидания, неудач, опасностей, напряжения, физической усталости, длительного волевого порыва, во время которых самообладание ни на минуту не покидало ее.
В институте Матвей нашел друга, который взялся выполнить поручения. Его спрятали в одну из пустых комнат института — не следовало без нужды оставаться на виду, около Лесного института, где всегда бродили шпики. Через несколько часов его известили, чтобы он шел в парк, и объяснили, где его ждет Толя. На одной из дорожек парка, на скамейке, он нашел нарядную даму. Это была Толя. Она рассказала, что через несколько часов приехал Иван Перримонд, рассказал жене своего брата о Толе.
Эти великолепные люди не испугались ответственности, которая обрушилась бы на них, если бы Толю нашли в их квартире.
На скамейке в парке открылся совет. Решили: до вечера надо уехать в Финляндию. Здесь скрываться больше негде. Вся охранная полиция была поднята на ноги. В этом они не ошибались.
Мне рассказывала сиделка, спустя 20 лет после этого вечера:
— Заходили во все палаты и комнаты, смотрели по всем углам, заглядывали даже под кровати. Наконец, Баль заявила злорадно: «Ищите, ищите, Толи уже и след простыл». Тогда дали знать дежурному врачу. Поднялась тревога, сообщили сыскным органам. Началась погоня. Сыщики закружили по городу и в Удельной почти напали на ее след.
Привожу дословно заявление, посланное на другое утро старшим врачом: «Попечитель городской больницы Св. Николая-Чудотворца Сентября 8 дня 1907 г.
В ночь с 7 на 8 сентября, в 12 часов 45 минут, обнаружили побег политической арестованной красноуфимской мещанки Евстолии Рогозинниковой из IIIженского отделения.
Евстолия Павловна Рогозииникова, мещанка города Красноуфимска, 20 лет от роду, девица, поступила в больницу 11 августа сего года из дома предварительного заключения на предмет наблюдения и исследования ее умственных способностей; числилась за прокурором С.-Петербургской судебной палаты и за военно-окружным судом.
Побег совершен, нужно думать, при участии и содействии некоторых из сиделок, несших в то время дежурство. В сильном подозрении сиделки Елена Красовская, Дарья Косниковская, Ядвига Бельская.
На черной лестнице перед самым чердаком была найдена вместе с казенным байковым платком юбка от форменного платья Ядвиги Бельской. Сиделки Елена Красовская и Дарья Косниковская имели свои посты у самых дверей поднадзорной комнаты, где помешалась Рогозинникова, и вблизи на расстоянии 2—3 саженей от двери на черную лестницу, через каковую была выпушена арестантка. Названные сиделки немедленно мною уволены от службы. Паспорта же в ожидании дальнейших распоряжений административных и судебных властей оставлены при конторе.
О сем сообщено судебной и административной властям.
И. д. главного врача ХАЧИНСКИЙ.
Письмоводитель В. ФЕДОРОВ».
...После совещания на скамейке в Удельном парке было решено, что Толя и Иван Перримонд уедут в тот же день в Финляндию, а Матвей будет скрываться в институте и приедет к ним после того, как уляжется тревога. Тут же, в парке, Перримонд надел гражданское платье Матвея, а Матвей его студенческую тужурку. Они расстались. Толя и Перримонд поехали на станцию, взяли билеты и сели в поезд, он — в вагон третьего класса, она — во второй класс. На остановках он выходил, бродил по перрону с беспечным видом и старался заглянуть в окно, около которого находилась Толя. На одной из остановок он с ужасом увидел около Толи жандармского офицера. Она весело говорила с ним и явно кокетничала. На следующей остановке она под руку с этим офицером направилась в буфет, говорила, не умолкая, напевала. И здесь присутствие духа не изменило ей.
Так доехали они до Белоострова. Тут Иван Перримонд решился подойти, как будто только что неожиданно встретил ее, и горячо пожал руку. Спустя короткое время Толя была в безопасности. Они вышли на станции Кемере и направились к писательнице Э. К. Пименовой. Она не раз давала приют людям, находившимся в положении Толи.
Иван Перримонд вернулся в Петербург. (Доп. Иван Перримонд позднее стал врачом. Он был зверски убит белыми во Владикавказе на глазах жены).
Она жила на даче Э. К. Пименовой две недели. Эмилия Кирилловна запомнила свою нечаянную, опасную по тем временам гостью, ее прекрасный, природный голос. Толю убеждали отдохнуть и поехать за границу в Милан, учиться петь. Несколько раз приезжали в Кемере Матвей и другие близкие Толе люди. Все они противились желанию Толи вступить в боевую организацию. Всеми доводами убеждали ее уехать за границу. После революционной работы, после года тюрьмы, после месяца пребывания в сумасшедшем доме, после побега необходимо было на долгий ли, на короткий ли срок отойти в сторону, чтобы выбрать свой путь.
Толя не давала окончательного ответа. В эти короткие дни она не только наслаждалась волей и осенней природой, она еще раз взвешивала свои убеждения и переоценивала свои силы. Она писала мне в эти дни: «Скоро наши мечты осуществятся». В других письмах: «Под ногами в буквальном и переносном смысле — гранит. Кругом светло, ясно, просто и тепло». «Как хорошо жить, когда нет собственного эгоистического «я», когда «я» принадлежит не самому себе, а всему человечеству».
Она уже связалась с организацией и ждала вести о том, что принята в «Северный боевой летучий отряд», во главе которого стоял «Карл» — Альберт Трауберг. Она выбрала свой путь.
В два часа дня в понедельник, 15 октября 1907 года, в приемную главного тюремного управления вошла молодая женщина в черном платье под пышной газовой мантией. Она наполнила, комнату резким одуряющим запахом духов.
Главное тюремное управление занимало несколько этажей в большом доме на Греческом проспекте. В управлении работало около 150 служащих. Все они были на местах за своими входящими и исходящими журналами, над обложками дел, заключающих рапорты и отношения начальников российских тюрем.
Молодая женщина в мантилье заявила дежурному чиновнику, что ей надо видеть начальника тюремного управления Максимовского (понедельник был его приемным днем).
Толя не возбуждала подозрений. Она была спокойна, кокетлива и непринужденно разговаривала. Удивлял только сильный запах духов, от которых становилось нехорошо, и у присутствующих в комнате даже начинала слегка болеть голова...
Ночь накануне прошла без сна. Толя писала последние письма. Ночью сшили лиф и наполнили его 13 фунтами взрывчатого вещества. С утра она надела лиф.
По дороге к зданию тюремного управления она с нежной благодарностью вспоминала о товарищах, просила всем передать ее привет, особенно тем, кто находится в тюрьмах и в ссылке. Она торопилась сказать, что любит людей, что она чувствует, как у нее растут за спиной большие крылья. Перед тем, как расстаться на улице, не доходя до дома на Греческом проспекте, она и провожавшая ее революционерка остановились и пристально посмотрели друг другу в глаза. Глаза Толи были ясны и спокойны.
...Вместе с Толей ожидал приема у Максимовского начальник Богородской тюрьмы Колтыпин. Он приехал в Петербург просить о смягчении участи двух своих сыновей.
На следствии Колтыпин показал: «Эта женщина показалась мне подозрительной. Я все время следил за ней».
Поэтому, когда Толю вызвали в небольшую приемную к Максимовскому, Колтыпин пересел поближе к двери. Но видеть, что происходило в небольшой приемной, он не мог. Через две-три минуты раздался выстрел.
…Когда Толя вошла в небольшую приемную, Максимовский стоял, заложив руки за спину. Она подошла совсем близко к нему, что-то сказала и выстрелила почти в упор. Пуля вошла с правой стороны носа и разорвала сонную артерию. Максимовский сразу упал.
Не выпуская револьвера, Толя бросилась в дверь большой приемной. Навстречу, на выстрел, бежал личный курьер Максимовского. Он хотел загородить ей дорогу. Она выстрелила (нарочно мимо) и проскользнула в дверь, обернувшись лицом к курьеру, спиной к приемной. Сзади ее схватил за руки начальник Богородской тюрьмы.
Она рвалась к окну, чтобы дать знать сигналом революционерам, которые еще могли ожидать ее напротив в саду, — выбросить для этого, как было условлено, револьвер на улицу. Это не удалось. Тогда она выстрелила назад, через плечо. Три пули попали в стекло, две в рамы.
Колтыпин, как он показывал на следствии, «так жал и гнул ей руку, что она, увидев, что борьба неравная, выронила револьвер».
В эти мгновенья в комнату сбежались курьеры, сторожа, служащие, поднялись тревога, шум. Звонили по телефону в полицию, в охранку, начальству. Из канцелярии вызвали дежуривших там городовых. Держа Толю за руки, они отвели ее в кабинет помощника начальника главного тюремного управления Боровитинова. Из кармана ее юбки был вынут еще один револьвер с обоймой.
На вопрос державшего ее курьера: «Зачем вы убили такого хорошего человека?», она ответила вопросом же: «Кто ввел в тюрьмах розги для политических?»
Максимовского отвезли в больницу. В тот же день он умер, не приходя в сознание. В здание главного тюремного управления уже приехали министр юстиции Щегловитов, вице-директор департамента полиции Курлов, градоначальник Драчевский, прокурор судебной палаты Камышанский, помощник начальника Петербургского охранного отделения Астафьев и другие чины судебной власти, прокурорского надзора и полиции.
Курлов вошел в кабинет Боровитинова. Толя стояла, опершись о стол. Он спросил, кто она. Толя ответила, что выяснить ее личность — дело суда.
Для участия в обыске были приглашены несколько женщин, жены служителей. Курьер Максимовского передал мне, что как только они подошли близко к Толе, она крикнула им:
— Осторожнее! Вы взорвете себя. Пожалейте живущих здесь.
Женщины убежали. Для них стало ясным, что на ней находится взрывчатое вещество.
Курлов распорядился, чтобы немедленно вызвали специалиста разрядить снаряд и чтобы городовые все время держали Толю за руки.
Время было позднее, специалиста в главном артиллерийском управлении не было. Курлов вызвал помощника начальника охранки подполковника Комисарова, бывшего артиллериста. Комиссаров делал обыск, а протокол о результатах обыска на следствии подписал эксперт, лаборант Михайловской артиллерийской академии Циалов.
Комиссаров, войдя в кабинет, сразу узнал Толю:
— А! Старая знакомая, Рогозинникова. Здравствуйте.
Она удивилась, как будто увидела его первый раз в жизни.
— Ну, что вы мне рассказываете, неужели я-то вас не знаю?
Он собирался приступить к обыску. Она протестовала против обыска здесь на месте, разрушающего все основные цели покушения, говорила, что он не имеет права подвергать ее личному обыску, что обыск должны сделать в охранке.
— Не торопитесь, обыщем и отвезем, — ответил Комиссаров.
Исчезла последняя надежда попасть в охранку и там взорвать себя вместе со всем этим гнусным зданием.
Ее сбили с ног, держали за руки и за ноги. Комиссаров подошел, нагнулся к лифу и сразу увидел два соединенных черных шнурка детонаторов (один был запасным). Он разрезал шнуры и открыл лифчик, в котором находилось взрывчатое вещество.
Достаточно было дернуть за шнур, чтобы произошел взрыв, который, по отзыву экспертов, уничтожил бы не только всех присутствующих при обыске вместе с Толей, но разрушил бы и здание главного тюремного управления. «Взрывчатое вещество, начинавшее разлагаться, следствием чего мог сам по себе произойти взрыв, испускало острый запах эфира и миндаля, чем и объясняется, — писали в «Тюремном вестнике», в №9 за 1907 год, — то обстоятельство, что во время пребывания убийцы в приемной последняя была насыщена как бы крепкими духами».
Курлов пишет в своих воспоминаниях: «…После этой операции Комиссаров встал с пола, обливаясь потом, вследствие пережитой смертельной опасности. Рогозинникова относилась, по-видимому, совершенно равнодушно к тому, что взрыв в этом большом здании повлек бы за собой множество человеческих жертв».
Между тем, память старика-курьера, преданного и любящего слуги Максимовского, сохранила слова Толи, свидетельствующие, что она ни на минуту не упускала из виду политического смысла возможных жертв.
Вот ее записка, написанная чуть ли не в этом же здании или в этот же день в охранном отделении (и тут она приобрела друга — записка была доставлена по назначению):
«Дорогой, родной... скажи, кому — знаешь, вот что: снаряд взорвать не могла, когда была возможность, потому что погибла бы совершенно не причастная публика… Я надеялась, что обыск не будет тут, что допрос будет до обыска. Когда же слетелось воронье, ничего сделать не могла. Я берегла снаряд для них. Я предостерегала публику быть со мной осторожней, я напугала их с целью, чтобы они не трогали шнурка, который я могла достать зубами (меня за руки все время крепко держали). Но когда нужно было, сбили меня и, как я ни билась, меня крепко держали. Передайте: все, что могла, делала — и не удалось. Вот единственно, что больно. О смерти не думаю. Скажи, что все сделала, чтобы вовремя взорвать, — и не удалось. А так — людей много погибло бы. Целую всех — прощайте. Ваша Толя».
После обыска начался допрос. Она заявила: «Назвать себя не желаю. Я состою членом «Северного боевого летучего отряда» партии социалистов-революционеров. На дальнейшие вопросы отвечать не буду».
Она не называла своей фамилии, но личность ее уже была установлена и Комиссаровым, и шпиками, и следователем по ее первому делу. Он показал, что она — Е. П. Рогозинникова, «привлекавшаяся по делу автономной группы террористов-экспроприаторов, обвинялась в хранении бомбы с целью взорвать охранное отделение и в разузнавании привычек премьер-министра Столыпина с целью покушения на него».
Допрос свидетелей длился до вечера. Потом Толю увезли в охранное отделение. Через некоторое время туда приехал следователь, чтобы прочитать ей протокол и дать его для подписи. Следователь предложил дать оправдательные показания. Она никаких показаний не дала и от подписи протокола отказалась. Прошли сутки. Как она провела эти часы в охранке — неизвестно.
15 октября вечером в охранное отделение поступила бумага: «...Рассмотреть в военном окружном суде дело об убийстве начальника главного тюремного управления тайного советника Максимовского. Прошу сделать распоряжение о доставлении обвиняемой в суд к 1 часу дня 16 октября, а также необходимых свидетелей к 2 часам дня».
Председатель Мухин».
Колесо юстиции тронулось и завертелось.
«От помощника главнокомандующего войсками Петербургского военного округа. Секретно. Весьма спешно. Военному прокурору Петербургского военного окружного суда.
Предаю неизвестную женщину, убившую начальника главного тюремного управления Максимовского, для суждения ее по законам военного времени, с применением 3 п. ст. 17 пол. об усиленной охране.
Времен. командующий войсками округа генерал от инфантерии Газенкампф».
16 октября к 1 часу дня в военный суд была доставлена из охранного отделения Рогозинникова.
Председатель суда генерал-майор Мухин вручил «неизвестного звания женщине, лишившей жизни» и т. д. обвинительный акт со списками свидетелей.
Подсудимая заявила, что дополнить список свидетелей не желает. От защиты отказалась. Подпись ее — «Неизвестная» (обычный, цельный, непрерывный почерк).
«16 октября в 2 часа 50 минут дня Петербургский военно-окружной суд открыл судебное заседание.
Подсудимая заняла место под стражей. Председатель предложил вопрос для определения ее личности и спросил, получила ли она копию обвинительного акта, список судей. Подсудимая отказалась от ответов. Прочитан обвинительный акт. Председатель изложил кратко сущность обвинения и спросил подсудимую, признает ли она себя виновной. Подсудимая не признала себя виновной и отказалась дать суду разъяснения. Ввиду несознания обвиняемой суд постановляет перейти к проверке доказательств. Вещественные доказательства на столе: сверток в бумаге, бумажная коробка с печатями. Опрос свидетелей. Прокурор и подсудимая не предъявили отвода свидетелей от присяги и отказывались от допроса всех свидетелей. Предоставлено слово подсудимой. Председатель предложил ей вопрос. Подсудимая отказалась дать ответ. Прокурор и подсудимая отказались дополнить чем-либо судебное следствие. Судебное следствие закончено.
Произнесена речь прокурора. Подсудимая отказалась от произнесения речи. Предоставлено последнее слово подсудимой. Она от него отказалась.
Прения сторон прекращены. Суд удаляется в особую комнату для резолюции. Вернувшись, председатель суда прочитал резолюцию и объявил, что в окончательной форме приговор будет объявлен через полчаса. Судебное заседание закрыто в 3 часа 50 минут дня».
В 4,5 часа дня приговор объявлен подсудимой в присутствии прокурора Шебеко.
«Вопросный лист. Доказано ли, что неизвестная женщина около 4 часов дня 15 октября в приемной главного тюремного управления произвела выстрел из револьвера в тайного советника Максимовского, находившегося при исполнении служебных обязанностей, коим выстрелом лишила его жизни?
— Да, доказано и виновна.
Резолюция. «Выслушав дело о неизвестного звания женщине (из дела видно, что согласно сведениям полиции, подсудимая – мещанка г. Красноуфимска Евстолия Павловна Рогозинникова около 20 лет, привлекалась в качестве обвиняемой в принадлежности к группе террористов-экспроприаторов, но сама подсудимая отказалась назвать себя), суд признал ее виновной в умышленном лишении жизни начальника главного тюремного управления Максимовского, а потому и на основании положения об усиленной охране, 145 и 279 ст., постановил подвергнуть ее смертной казни через повешение, с последствием в виде лишения всех прав состояния. Настоящий приговор по вступлении его в силу представить на утверждение временно командующего войсками округа».
«Утверждаю. 17 октября 1907 г. Ген. от инфантерии Газенкампф».
18 октября на рассвете, на Лисьем Носу под Кронштадтом Евстолию казнили. В день казни хоронили Максимовского.
Через 4 месяца на моем процессе среди часовых, сменявшихся при подсудимых, были два солдата, которые рассказывали в ожидании смены, что в октябре они отвозили на казнь девушку, и что в карете она говорила с ними и пела. Они не знали, кого везли, и за что ее казнят. Она им сказала, что убила, но не человека, а машину.
На Лисьем Носу она просила офицера, который был взволнован и растроган, подождать восхода солнца, чтобы «взглянуть на солнышко». Все были так измучены ее оживлением, радостью и обаянием, что торопились кончить. Офицер ждать не согласился. Повешение было совершено до восхода солнца.
У одной из землячек Толи муж был офицером царскосельского конвоя — слепой монархист. В разговоре с женой он рассказал, не называя фамилии, что в офицерском собрании обсуждался поступок офицера, подавшего после казни девушки рапорт об отставке.
Вот отрывок из последнего письма Толи к родным:
«Не знаю, получите ли вы мои два письма, написанные уже после суда, — и на всякий случай пишу еще раз, веря, что это дойдет. Еще раз сказать вам, любимые, что не страшно мне. Сама по себе смерть — ничто, все умрем. Страшно умирать, не сделав при жизни все, что могла бы сделать. Я как могла и что могла, сделала. Это дает мне спокойствие и бодрость. Я больше хотела дать жизни, чем дала ей. Не знаю, виновата ли я в этом. Условия ли виноваты или я была? Нет, я делала все, что могла делать.
Верьте, что легко умирать мне. Только высший долг заставил меня идти туда, куда пошла я. Нет, даже не долг, а любовь, большая-большая любовь к людям. Ради нее я пожертвовала всем, что было у меня. Как хорошо любить людей! Сколько сил дает такая любовь!
Все невзгоды свои кажутся маленькими, ничтожными в сравнении с человеческими задачами».
А. Фридберг
// Вперед. – 1990. – 11, 13, 14, 17 июля