Павел Куляшов. Повести. Ижевск, «Удмуртия», 1979.
В повести «Медвежий угол» есть эпизод, рисующий возникновение крестьянской династии. Заводской чиновник по прихоти переименовывает при найме мужика Романова в Широбокова: недостоин-де явный смутьян носить фамилию царских кровей. Так возникает новый род на Руси, изначала клейменный печатью казенного произвола, род людей, которых презрительно именовали «Иванами, не помнящими родства».
Но люди помнили не только земное родство, но и полный список обид, зарубцованных на широких плечах. Помнил их и Евсей Широбоков, потомок беглых работных людей и изгнанников-кержаков. Едва миновав рекрутчины, он идет по этапу в Сибирь. И незачем толковать каторжанам, что не лежит на нем никакой вины, и без того знают, что «в Сибирь виноватых не гонят»...
Судьбе батрацкого парня, прошедшего ступеньками испытаний от косного «мы и без революции проживем» до гордого «мы не рабы» в рядах борцов за Советскую власть, и посвящена повесть писателя из Удмуртии. Несмотря на эскизность и лаконичность эпизодов, его характер успевает сложиться в читательском представлении, вызвать симпатию. Наивный богатырь рекрут, незадачливый сват, каторжный горемыка и набравший достоинства, сметки и опыта, боевой партизан, взметенного революционным вихрем Прикамья. Однако прорисовать в глубину симпатичный портрет автор все-таки не сумел: быстро исчерпывается психологическое наполнение образа, скоропалительно разрубается конфликтный узел в истории «неравной» любви Евсея и его подруги Устиньи. И поэтому наиболее привлекателен в «Медвежьем углу» все же его бытописательный план — меткие зарисовки крестьянского ритуала, экскурсы в историю пугачевского края, сочный фон природных картин, вкрапленные в сюжет экономным штрихом.
Становая тема писателя — родословная труженика, истоки здоровых, цветущих отпрысков «дерева человеческого». Отсюда первостепенное внимание его повестей к преемственности семейных традиций, к нравственным ценностям, передаваемым эстафетой родичей-династийцев по цепи поколений.
В сборнике, повестей это кредо развернуто полнее всего в «Материнском сердце» — рассказе о жизни необычайной матери, воспитавшей одиннадцать ребятишек-приемышей. Красота ее самоотверженной и цельной натуры не нуждается ни в каких декларациях, поэтому автор и избрал самый верный прием лепки образа Марии Дмитриевны: дал простор ее собственному голосу, высказал все сокровения тем «сказом», который перенял в первоисточнике, умерился в неизбежном для журналистской манеры письма пафосе чествования и достиг той полноты впечатления, которая рождается лишь точным отбором из безыскусной, на первый взгляд, исповеди.
Конечно, если придирчивым глазом пройтись вдоль всего полотна «Материнского сердца», можно то здесь, то там обнаружить следки неупрятанных речевых «узелков», чье происхождение кроется, по-видимому, в газетной школе писателя. Меткая «присказулька» и сердечная простота языка соседятся иногда с таким обкатанным оборотом, как «наша материнская слепая любовь» или «я жила с постоянным беспокойством в груди и нестерпимой болью в сердце». Покрываются эти издержки вечного лиходея литераторов — штампа тем, что впечатление острой жизненности, рассказа опережает тормозящее воздействие литераторской гладкописи, трогательность живого поступка окупает момент неудачного комментария.
Верность живой действительности прослеживается здесь не только в отборе красноречивых деталей материнского сказа, но и в обрамляющем комментаторском тексте автора. Само собой вроде бы идет на перо определение «соль земли» в адрес его героини. Но оно возникает не с потолка. Мотив солоности и счастливой и горькой судьбины Марии Дмитриевны развивается по замышлению автора, исходит из самой концепции повести. Вот описание труда камского соленоса, которое позволяет соотнести и бытовой и символический план емкого образа «соли»:
«Издали на работу соленоса залюбуешься, трудятся играючи, ходят цепочкой, как мураши, а подойдешь ближе — и лица не разглядишь: то ли в поту оно, то ли в слезах. Соленосу одежды хватает только на две-три недели, преет. Разъеденные красные уши всегда опухшие и насквозь пропитаны солью. Именно отсюда, с камских берегов, покатилась по всей России присказка: «Пермяк — солены уши». Отсюда в старину пошла и другая поговорка: «У истинного пермяка ухо в цене: оборви одно — на жизнь соль сэкономишь». Но подлинный, горький смысл этих присказок знают только сами соленосы».
И как выразительно прозвучит потом простенький эпизод с малолетним приемышем Коленькой: усердный малыш купил соли на весь данный ему матерью рубль и, кряхтя, тащит пачку за пачкой к порогу родного дома. Вот уж поистине «мал золотник...».
Такие полноценные детали не просто свидетельство хорошего слуха и зоркого глаза писателя. Их отбор сопряжен со вживанием автора в дарованный ему материал человеческой биографии. В «Материнском сердце» нетрудно разглядеть и подлинный автопортрет писателя-наблюдателя, сопереживателя, наконец, и друга славной женщины, раскрывшей свои тайники для хорошего человека. Все естественно в их общении, даже беззлобный возглас: «Ох и сера же ты горючая, пристанешь — не сразу отскоблишь...» Или: «Надоел ты мне хуже горькой редьки, да и сам смучался...» А сквозь нарочито бранчливый тон светится и деликатность, и. встречное любопытство: «а ты кто есть таков?», и неподдельный интерес к чужому занятию. И вот снова, собравшись с думами, рассказчица «пятится по жизни», с чудесным достоинством отвечая за каждый свой ступленный шаг: «А прожито и не каюсь...»
По «Материнскому сердцу» (да отчасти и по образу Устиньи в повести «Медвежий угол») можно судить, что теплый женский портрет удается П. Куляшову куда совершеннее, чем жестковатые абрисы героев мужчин. Такой вывод подтверждается и повестью «Сухолетье», лучшие страницы которой связаны с повествованием о скорбном «житии» бабки Груни. Частица ее обаяния передается и внуку, во всяком случае именно в пикировках с бабулей человечески интереснее становится этот внутренне одинокий молодой агроном.
Но основное достоинство «Сухолетья» видится прежде всего в углубленной разработке социальных коллизий, в переплетении которых моменты личной судьбы Афанасия Фонарева невольно отодвигаются на второй план. Не любовная неудача, не студенческое прошлое, а хлопоты на трудном посту председателя запущенного хозяйства привлекают внимание к центральной фигуре. Изображение процесса деловой закалки занимает главное место в обрисовке характера. Взаимоотношения с артелью, постоянный напор людских требований и трений — двигательная пружина образа председателя.
Примечательны и разнородность конфликтов, распознанных П. Куляшовым в буднях сельской глубинки, острота постановки целого свода проблем, которых так стыдливо минует подчас деревенская проза, воспевающая лишь «заветы» да «устои» островков и заповедников идиллической старины. Писатель отлично отличает дурное наследие прошлого от истинно ценных начал, укорененных в крестьянском укладе жизни, и облекает свое видение в формы, свидетельствующие и о глубоком интересе к традициям быта, и в еще большей степени о знании сегодняшней злободневности, текущих запросов села.
Он не минует и проблемы партийного руководства колхозом, вскрывая недостатки как в низовом, так и в среднем звене деятелей села Никольского и райцентра.
Почему, например, просвещенный священник «проповеди умные читает, а вот партийная организация работу запустила»? Почему твердый середнячок для секретаря Брусова представляется куда ценнее инициативного работника, а собственная невежественная промашка перекладывается на плечи какого-нибудь «козла отпущения»? И всякий раз вопрос, заданный автором, строго принципиален, он подкрепляется зримыми фактами. Поэтому, кстати, нельзя согласиться с мнением критика 3. Богомоловой о том, что «недостаточно мотивирован конфликт между первым секретарем райкома партии и Фонаревым». Мотивировок немало, вся тактика лавирования Брусова выписана как нельзя более наглядно, и опасаться того, не слишком ли резок бывает иной негатив, право, не стоит.
Тема памяти человеческой получает и в этой повести развитое воплощение. С косной памятью о «кулацком» происхождении от бабки-единоличницы приходится воевать Афанасию Фонареву под придирчивыми взглядами селян, подмечающих любую осечку. Незатухающую память обиды на «мир» несет в себе бабка Груня, довершившая ломку своей судьбы этой стойкой растравой, резко обособившей ее от людей. Та же косная сила до сих пор еще делит село на «верхних» и «нижних» жителей, которые когда-то ходили стенка на стенку в побоищах, имевших, впрочем, и социальную подоплеку: испокон нижний конец села жил богаче, пахал плодородные земли, имел угодья и мельницы. «И если внизу жили Сытовы, Караваевы, Мешковы, Огородниковы, то верхний конец заселяли Лаптевы, Фонаревы, Дыркины, Лыковы. Это было в далекие времена, но и сейчас неприязнь между верхними и нижними иногда давала себя знать».
Но и благодарная памятливость тружеников земли живет в персонажах повести. Не забыть Афанасию теплых картошин в варежках, положенных заботливой бабкой на дорожку в дальнюю школу. Никогда не бывшая единодушной в выборе председателя, артель не захотела снимать с поста оправдавшего ее доверие агронома, хотя бы и под нажимом свыше.
Автора «Сухолетья» кровно волнует проблема наследования молодыми людьми лучших соков родительского «древа», душевных залогов матерей и отцов. Отсюда и его внимание к молодежи села, к тем ребятам, которые остаются на земле или возвращаются к ней, вкусив городского житья. В повести несколько молодых персонажей — Афанасий, Люся, Улька, Гурьян. Нельзя, однако же, не сказать, что образы молодых слабоваты, в них заметен явственный недобор психологических портретных деталей, своеобразия и характерности, жизненной достоверности. Улька, например, схвачена только со стороны карикатурных внешних черточек, свидетельствующих о городской модной дури: парик, лошадиные ресницы и т. п. Продавщица Люся, которая дана антиподом ветреной горожанке Светлане, кажется бесцветной, с ней не о чем говорить Афанасию. Жаль, если и в дальнейшем творчестве молодые герои П. Куляшова останутся столь же условны и будут намечены лишь пером очеркиста. Ведь каждая неудача здесь сказывается во вред всей художественной концепции наследников трудового завета.
Хотелось бы, конечно, шире развернуть разговор о спорных моментах повестей П. Куляшова, однако уже пора передавать их с рук на руки адресату — читателю. Передавать с удовольствием, полученным от знакомства с вдумчивым, богатым житейским и краеведческим опытом литератором, живущим в кругу многочисленных земляков разных исторических поколений, породненных его пером. Думается, что оценить по заслугам общественную активность героев П. Куляшова, их подлинный вкус к труду, красоту их здоровых натур может каждый читатель, любящий обильный жизненный факт, документальную жилку в повествовании, питающий, как и автор, глубокое уважение к мастеровому и пахарю, к лучшей «соли» земли.
Надежда ВИГОРОВА
// Урал. – 1980. - № 6. – С. 173-175