Валентина Викториновна Артюшина - литературный редактор. Двадцать лет работала в Средне-Уральском книжном издательстве. Более двадцати лет была зав. отделом прозы в журнале «Урал». Заслуженный работник культуры РСФСР. Живет в Екатеринбурге.
Мне застать в этом веке выпало
сразу юность его и старость.
Сколько хлама из века выпало,
сколько доброго в нем осталось!
Ю.Левитанский
Вдова писателя Климентия Федоровича Борисова, разбирая его архив, нашла и передала мне папку с надписью «В.В. Артюшина». В ней хранились сорок два моих письма к нему, написанные в разные годы. Письма напомнили о событиях, когда-то глубоко пережитых, отразивших тенденции теперь уже далекого невозвратного времени.
Я готовила тогда для книжного издания сборник рассказов Борисова(1) . О том первое письмо к нему от января 1959 года:
«Уважаемый Климентий Федорович, в сборник, который я представляю главному редактору, вошли повесть «Одна семья» и рассказы «Прах под сапогами», «Луна над ячменным полем», «Клятая профессия». Объем получился завышенным. Поэтому я делала небольшие и очень осторожные сокращения. Вы убедитесь по «Клятой профессии», что это касается подробностей, уводящих в сторону от основного. Ваша сильная черта - умение найти выразительную деталь, передать тонкое движение души, настроение. Но иногда обилие подробностей утомляет, и повествование теряет свою прелесть. Вы аттестованы мне как человек бранчливый и пристрастный к правке, поэтому жду вашей реакции со страхом. Скажу еще, что работала над рукописью с большим удовольствием, а над некоторыми эпизодами просто с наслаждением. Однако боюсь, как взглянет на рассказы главный редактор. Между прочим, рассказ «Прах под сапогами» мне кажется лучшим».
Дальнейшие события развернулись именно вокруг этого лучшего рассказа, в котором излагалась история солдата, не сумевшего преодолеть страх, дезертировавшего в важный момент боевой операции.
«Уважаемый Климентий Федорович, прежде всего поздравляю вас с отзывом об «Одной семье» в «Литературе и жизни». Там напечатана рецензия на журнал «Урал» Войтинской. Очень рада за вас.
Теперь вести похуже. Главный, конечно, против «Праха». Хотя я, мне кажется, сгладила кое-какие положения, которые могли бы трактоваться нежелательным «обобщением». И положение усугубилось тем, что я потеряла способность дипломатничать и просто разругалась с ним, назвав его перестраховщиком и подтасовщиком. После этой тирады мне ничего не оставалось, как выйти из его кабинета. И вот уже два дня, как мы к этому разговору не возвращались. Думаю, что он организует отрицательный отзыв на рассказ. Он назвал его «пасквилем на Советскую Армию»! Разве могла я это выдержать!..»
Опасения мои подтвердились.
«Дорогой Климентий Федорович, вы были мудры и многоопытны, а я наивна, как овца. Конечно, Главный не попытался проникнуться духом рассказа «Прах под сапогами». Он исходил только из одного: «От греха подальше» - и категорически исключил рассказ из книжки. Он не поленился даже написать, для вящей убедительности, письменное заключение о рассказе, вскрывая «порочность его идеи», «ущербность, «убогую философию». И другие противно громкие слова. На рассказ он смотрит через увеличительное стекло недоброжелательной, предвзятой критики.
Я показывала рассказ товарищам. Большинству он очень нравится. Вы себе не представляете, как мне тяжело с ним расстаться, как я хочу его видеть опубликованным. Но книжку задерживать жалко, тем более что объем ее не пострадал (в плане 6 листов, идет в набор 7).
Климентий Федорович, пошлите этот рассказ в какой-нибудь московский журнал. Уверена - пройдет. Это наши зашоренные трусят. Хотя так и не пойму, чего тут бояться-то? Ох, не могу пережить, что никто не увидит в весеннем фронтовом лесу вашу лягушку «в камуфляжном плащике».
«Климентий Федорович, возвращаю вам отредактированный вариант «Праха». Один экземпляр рассказа все-таки передала в «Урал» Яковлеву(2) .
Бури стихли. Самая большая волна острастки обкатила меня на партийном собрании, на котором стоял вопрос идеологической бдительности и которое было соответственно подготовлено Главным.
Нет, Климентий Федорович, мое мнение о рассказе не изменилось. Так я и заявила, несмотря ни на что. И даже с вами не согласна относительно возможной «расплывчатости идеи». Замысел рассказа ясен: показать человека, живущего за счет других, с двойным дном. И не просто показать, а вскрыть его духовную скудость, осудить. Что вами и сделано. И только гипертрофированное стремление к ультра-патрио-идейному звучанию вещи у наших провинциальных вождей превратило рассказ в прах под их микропористыми башмаками.
Желаю вам всяческих успехов. Я верю, что впереди у вас Большое Слово»
Такова история сорокалетней давности. Рассказ пролежал у Борисова прахом десятки лет и лишь недавно вошел фрагментом в одну из публикаций «Урала».
Среди своих писем я обнаружила в папке «чужой» листок, подписанный Леонидом Гаряевым, ведавшим в те годы литературно-художественным отделом газеты «Уральский рабочий». Гаряев был пожизненным поклонником Борисова, и текст не случайно попал сюда. Он был связан с другой «горячей точкой» времени, нашедшей отражение и в моих письмах.
Это были годы, когда партия поднимала движение бригад коммунистического труда, естественно, что к сему была призвана и литература. Помнится, например, «Лицом к огню» Олега Корякова. Ну и Борисов написал повесть о молодых рабочих, попытавшихся жить по нормам нравственного кодекса. Как и в жизни, бригада в повести провидчески распалась. Но вот фрагменты писем моих от начала и до конца работы над повестью «Первый узел».
«Климентий Федорович, дорогой! Выбралась со временем и отняла рукопись у Куштума. Не могу я ее отдать ему. Столько уже в нее вложено, столько раз читала, думала. Я уже в ней каждого человека знаю как живого, каждую строку.
Сейчас читала и восхищалась, как вы умеете оживить, индивидуализировать образ точными, верными штрихами, какие прекрасные находите детали, как много за строками тонкого чувства! Нет, не напрасно мы возились с повестью, она уже почти готова. Надо еще немного кое-что сделать. Для этого мы должны встретиться. Можете ли приехать? Если нет, тогда приеду я. Думаю, разрешат мне такую командировку».
«Дорогой Климентий Федорович, получив верстку, читала ее с любопытством, как незнакомую книгу. И получила удовольствие. Слава богу, есть одна в моем годовом плане из настоящей литературы».
«Климентий Федорович, сегодня у меня приятный день - получила сигнальный экземпляр вашей книжки. Очень она симпатично выглядит: небольшой квадратный формат, культурный переплет, милые заставочки, хорошая бумага. Но главное - ваше, ее содержание. Листаю страницы, и любую хочется продолжать дальше. Еще раз убеждаюсь - это литература. Получила глубокое удовлетворение от этой книжки. А критика пусть говорит что угодно. У меня прочное мнение!!.»
Теперь процитирую полностью гаряевский листок:
«Уважаемый Климентий Федорович!
Если вы не читали один из последних номеров «На смену!», то и не читайте, даже если какой-нибудь «доброжелатель» попытается вам этот номер подсунуть. Если же успели прочесть, то не принимайте, пожалуйста, близко к сердцу. Сделаю все, что от меня зависит, для того, чтобы шулерские методы критики, примененные газетой, не остались безнаказанными. Работайте спокойно. Желаю вам всего доброго.
Л. Гаряев».
Нет ничего удивительного, что «На смену!» откликнулась на повесть рецензией. Но было странно, что молодежная газета не оценила хотя бы доброе намерение писателя, тем более что сама она вела бурную пропаганду «почина». Рецензия действительно передергивала текст, искажала цитаты, рецензент ерничал, не утруждая себя профессиональным анализом.
Вскоре «Уральский рабочий» дал ответную, уже положительную, рецензию, помнится, Н.В. Кузнецовой.
Что было дальше, видно из моего письма:
«Уважаемый Климентий Федорович, знаю, что молчание мое уже давно стало бестактным, но как-то трудно было писать. Долго переживала ругательство «Комсомолки», поддержавшей «На смену!». Руки не поднимаются взяться за рассказы, я потеряла в себе уверенность. Но отступать нельзя».
«Комсомольская правда», которая до того никогда не удостаивала вниманием наши издания, напечатала явно инспирированную уничижительную реплику. Мы с Гаряевым больно переживали эту критическую эскападу. А наш уважаемый старик, которому тогда уже перевалило за шестьдесят, остался совершенно равнодушным к ней: «Экое ки-ри-ку-ку!»
Климентий Борисов прожил девяносто восемь лет, до последних дней писал, и я и Леонид Александрович Гаряев по-прежнему читали все его рукописи, уже не находясь «при должностях». Я четырежды писала небольшие эссе о писателе, всякий раз пытаясь понять загадку его жизненного и творческого долголетия. И одним из ключей было его психическое здоровье, вот это безразличное отношение к критической суете. Так же равнодушно воспринимал он довольно ироничный взгляд на себя части писательской среды. Он слыл чудаком, редко идущим в ногу, эпатирующим своими выступлениями на писательских собраниях. Вот еще один фрагмент из моего давнего письма:
«Рукопись получила. Прочла. Боюсь, некоторые рассказы будут признаны идейно туманными, так сказать, абстрактно-гуманистическими. Вы хотите быть только собой и не обращаете внимания на тенденции советской литературы. Что же мне с вами делать, если вам плевать, простите, на романтику в ее революционном развитии, т.е. на социалистический реализм (сиречь оптимизм)?! К сожалению, официального мнения не избежать. Рукопись как плановую надлежит пропустить через обсуждение. Это общепринятый путь. Могу подстраховаться тем, что заявлю - это начальный состав сборника, когда, мол, не мешает совет к дальнейшему формированию. Боюсь, что вас пощиплют. Но, увы, у меня нет частного издательства. А с волками жить»
А.П. Чехов писал одному из подопечных литераторов: не надо отвечать на критику (цитирую по смыслу), то есть следует мириться с фактом ее существования, как бы ни была она порой несправедлива.
Я вспомнила этот чеховский совет недавно, на презентации девятого, молодежного номера журнала «Урал», состоявшейся в Доме кино. Мы пришли туда с коллегой Валерием Черных, возглавлявшим в свое время отдел публицистики журнала. Пришли торжественно настроенные, так сказать, в смокингах, при галстуках и каблуках, а на сцену поднялись дебютанты в потертых джинсах, кроссовках, как бы плохо выбритые и не очень причесанные. Внешне мы были «вчерашние», они демонстрировали раскованное «сегодня». Но характер выступлений показал неизменное: затронутые критикой своих старших собратьев, молодые горячились, обижались и в полемике выходили за рамки корректности. Неизбежное обкатывание острых углов творческой личности в потоке литературных пристрастий.
Но вернусь к начальной своей тезе.
Две истории, отраженные в давних письмах, собственно, не несут в себе открытий. Известны примеры идеологической опеки над литературой и похлеще. Так, в «Урале» (а я уже работала там) была буквально изуродована повесть А. Трофимова «Угловая палата», потому что «нельзя» писать о штрафбатах, снят с номера рассказ Вульфа о заградотрядах, их якобы не было. Николай Никонов забрал из редакции свой, может быть, лучший роман «След рыси», подписанный мною в набор, но задержанный вышестоящими лицами. Апофеозом в этом ряду стоит бюро обкома партии, подвергшее резкой критике роман К. Лагунова «Бронзовый дог» и повесть Н. Никонова «Старикова гора», - оба произведения лежали в русле перестройки. Работая над ними, я следила за прессой, за журнальной публицистикой тех дней и видела - наши авторы не опережают, но художественно иллюстрируют объективные процессы, происходящие в жизни, в общественном сознании.
Да, повторяю, все это известно. Сказать хочу о другом.
Взгляд в глубину колодца, в прошлое, отнюдь не воскресил во мне чувства былой горечи. Наоборот, душа вспомнила противоположное - каким интересным, счастливым был мой труд профессионального редактора, сопричастного прекрасному делу созидания литературы. Как много радости давали общения с авторами в процессе подготовки рукописей, когда чужая удача становилась и твоей победой!
Послевоенное время было отмечено интенсивным развитием книгоиздания в стране. Поднимались захиревшие во время войны областные государственные издательства, создавались новые. Кадры их формировались в основном из выпускников университетов - филологов и журналистов. Разработка издательских планов, поиски авторов, редактирование текстов становилось для этих литераторов пожизненной профессией. Именно таким образом складывалось редакторское ядро Свердловского, позже Средне-Уральского книжного издательства. Полюбившие это дело оставались, становились профессионалами.
На встречах с читателями меня часто спрашивали: «Редактор что? Исправляет ошибки?» - «Нет, - отвечала, - ошибки исправляет корректор». Если исходить из афоризма «логика - это грамматика ума», то редактор и есть ревнитель, оценщик и гранильщик этой грамматики.
У профессионального редактора были свои правила: он пришел в журнал, в издательство работать не на себя, а для других; он не обработчик «почтового ящика», так называемого самотека, а организатор тематического плана изданий книг, публикаций (журнал); он исходит из того, что художественное или иное произведение создается не во имя авторского самовыражения (что неизбежно), но и для читателя, без которого литература мертва, как теория без практики; он верит в воспитывающую роль литературы и чувствует свою ответственность за нравственное воздействие ее; он ощущает себя полпредом автора в государственном органе печати, а не чиновником, диктующим автору казенную волю; он лишен стилевых и жанровых пристрастий, его, к примеру, одинаково восхищает народная этимология словотворца Ивана Ермакова и изящество прозы Леонида Юзефовича, умная простоватость Саши Чуманова и интеллектуальная усложненность Юлии Кокошко, простодушная лиричность «деревенщика» Ивана Уханова и жесткая виртуозность урбаниста Александра Иванченко. Но при этом он не изменяет нравственным и эстетическим принципам своего «я».
Эти правила обеспечивали успешное содружество автора и редактора, приносили то творческое удовлетворение, о котором я упоминала выше.
В 1949 году, пятьдесят лет назад, с университетской скамьи я пришла в книжную редакцию издательства, а ушла на противно звучащий «заслуженный отдых» в 1991 году - из журнальной. Жизнь пришлась как раз на пору от расцвета до заката государственной системы книгоиздательства. Можно сказать, три поколения авторов прошли для меня через это время.
Первых я назвала бы патриархами. К.В. Боголюбов, Ю.Я. Хазанович, В.А. Стариков, Н.А. Попова, Ю.М. Курочкин, Б.С. Рябинин, Б.С. Бурлак, тот же К.Ф. Борисов - они были, как говорится, людьми старой, довоенной школы, хорошо воспитанными, интеллигентными. Общение с ними давало не только профессиональные, но и этические уроки.
Второе поколение - «ровесники». В их творчестве зазвучало уже «бунтарство». Н. Никонов, А. Филиппович, Б. Путилов, В. Николаев, В. Крапивин, А. Власов, Ф. Вибе (Свердловск), Л. Давыдычев, Авенир Крашенинников (Пермь), С. Петров, Р. Валеев, А. Бархоленко (Челябинск), И. Яган, В. Потанин (Курган), К. Лагунов, И. Ермаков (Тюмень) - составили основное ядро авторов, когда я пришла в «Урал». Именно работа в журнале дала мне возможность максимально реализовать нажитый в книжном издательстве профессионализм. Здесь было больше личной свободы, независимости от начинавшей обюрокрачиваться издательской системы. Кроме того, расширилась география - весь Урал, больше стало возможностей для открытия новых имен, а следовательно, для тех радостных переживаний, которые так украшали и оправдывали труд «литературного солдата».
И, наконец, в литературу стало вливаться третье поколение пишущих, для меня это - поколение «детей».
Как приятно называть имена сейчас признанных и ярких писателей, обязанных своими первыми шагами «Уралу».
Леонид Юзефович, Володя Соколовский, Нина Горланова, Анатолий Королев (Пермь); Иван Уханов, Николай Струздюмов, Сергей Фролов (Оренбург); Валерий Исхаков, Ольга Славникова, три Александра: Иванченко, Крашенинников, Чуманов (Свердловск)┘
Утомляю читателя перечислением имен, но уж позвольте мне благодарно упомянуть хотя бы часть участников былого содружества. Остальных я тоже помню и потому прошу простить, что не называю.
А теперь приведу несколько «живых» примеров из практики профессионального редактора, из тех, что принято называть «человеческим фактором».
Писатель Лев Чумичев принес в редакцию пухлую растрепанную рукопись, отпечатанную на разной бумаге, в разное время. В тексте были смысловые провалы, видимо, работая над одними главами, автор забывал имена персонажей и некоторые обстоятельства действия в предыдущей, до перерыва, работе. На титульном листе значилось: Ю. Терехов, «Слезный тракт», роман. Оказалось, Терехов - друг Чумичева - передавал ему тексты-главы из тюрьмы: осужден по статье 206, ч. II, за хулиганство.
Мы прочитали роман и были поражены крепкой слаженностью исторического сюжета, образностью языка, яркостью диалогов и портретных характеристик, живописностью всего повествования. Решили печатать. Вскоре автор вышел на свободу, и я поехала в Оренбург доработать рукопись вместе с ним. Помню, как была шокирована, когда он, выйдя из комнаты в коридорчик гостиничного номера, присел на корточки, привалился к стене и стал курить цигарку. Камерная привычка.
Рукопись мы подготовили и сдали в набор, а несчастный наш автор снова «сел» по заявлению своей жены. Повторность преступления карается строго. Терехов получил за «бытовуху» небольшой, но реальный срок, а роман в верстке был снят с трех (!) номеров. Пришлось срочно готовить замену, чтоб не допустить срыва производственного графика.
Ю. Терехов, талантливый и образованный человек, был из тех пьющих, которым пить абсолютно нельзя. Пьяным он становился задирой, буяном, скандалистом. Вот жена, натерпевшись, и сдавала его дважды.
Движимая альтруизмом, я пошла на прием к главному начальнику из Управления мест заключения просить о досрочном освобождении талантливого человека. Начальник меня обескуражил: «Ваш «талант» может сочинять только в условиях тюрьмы. Он на зоне работает истопником и второй роман пишет. А на воле жить не умеет».
Начальник оказался прав. На свободу Терехов вышел со вторым романом «Чугаев хутор». Как и «Слезный тракт», «Чугаев хутор» после нас был издан отдельной книгой.
Терехов поселился в Каменске-Уральском, по ходатайству писательской организации получил двухкомнатную квартиру, купил пианино для дочки. Но на воле не писал и справиться с натурой не сумел. Однажды я получила отчаянное письмо: сходите в прокуратуру Железнодорожного района, грозит арест! Оказалось, оформлено дело за пьяное дебоширство на Свердловском вокзале.
На этот раз поход к следователю помог. Дело прикрыли. Тем не менее этот одаренный человек все-таки сгинул. У меня долго хранился его последний привет: строки на мятой пачке «Беломора» из места заключения. Лиза, жена, в очередной раз не выдержала. Юрий Терехов, может быть, не состоявшийся второй Вячеслав Шишков, в наших краях больше не появлялся. Видимо, погиб где-то, а с ним ушел и его талант, на книжной полке остались только два толстых романа.
Другой случай.
Рукопись принесла пожилая женщина. Пятьсот (!) страниц чернилами от руки. Смотрит умоляюще: прочтите, только начните хотя бы. По правилам рукопись должна быть отпечатана на машинке через два интервала на стандартной бумаге и представлена в первом экземпляре. Но тот профессиональный редактор, о котором я выше писала, часто отступает от формальных требований. Внутренне вздохнув, я взялась за рукопись и увлеченно прочла ее до конца. Попросила Давида Яковлевича Лившица (зам. главного редактора) взять на себя такой же труд. Он разделил мое мнение: надо брать к работе.
Это было свободное, в основе своей автобиографическое повествование о судьбе молодой геологини, участницы освоения Хибин. Оно было пронизано романтикой первопроходчества, талантливо и чисто говорило о грешной любви, о счастье материнства, в нем музыкой языка тех лет звучала тема ретро. Называлась повесть «Легко обуты ноги». Автор Мария Иосифовна Филиппович, член литературного объединения Химмаша. По нашей просьбе в Союзе писателей рукописный оригинал перепечатали из средств Литфонда. Повесть была опубликована в «Урале».
Третий пример уже из области счастливых эмоций.
Встретились как-то в Москве с Иваном Ухановым. Он спрашивает: «Вы помните, какую телеграмму отбили, прочитав мою повесть?» - «Нет, - говорю, - не помню». - «Я вас люблю. Артюшина». Это, - говорит, - было так здорово! Я понял тогда, что вы не просто рукопись мою одобрили, а что вы гордитесь мною»
Уже в завершение хочу привести пример направленной организаторской работы, что была атрибутом ушедшей журналистики. Мне напомнили о ней усилия, которые предпринимает сейчас «Урал», чтоб поднять тираж, оживить читательский интерес. Впервые проведены презентации новых номеров, возобновлена практика создания номеров специализированных, проведены впервые же акции массовой подписки, зазвучала радиореклама.
Мы когда-то тоже ставили задачу подъема тиража и решили ее столь успешно, что тираж «Урала» перевалил 100 тысяч экземпляров, а уже после 50 тысяч стал рентабельным. Дошло до того, что администрация издательства сознательно препятствовала росту подписки.
Как это нам удалось?
Исходили из принципа: журнал должен иметь краевое, уральское лицо. Опора делалась на связь с областными писательскими организациями. Своих, краевых авторов «выращивали» и в отделах прозы, поэзии, публицистики, и в отделе литературно-художественной критики. В результате подписка выросла во всех областях, а в Оренбургской, Курганской даже превысила Свердловскую. Адресный учет подписки показал, что журнал выписывали и в Магадане, и на Украине, и в центре России, выписывали патриоты-уральцы, покинувшие край, но любящие его и интересующиеся его жизнью, проблемами, именами.
Мы проводили читательские встречи, конференции, выезжали для этого в областные центры и крупные города: Магнитогорск, Серов, Краснотурьинск, Орск, дружили с ровесником журнала городом Качканаром. Это укрепляло авторитет журнала, делало его популярным в читательской среде и морально обогащало, стимулировало нас.
Я решительно не согласна с мнением, будто рост тиража обязан был публикациям детективного жанра, к тому же не всегда доброкачественным, ведшим к «снижению уровня». Увы, от появления «низкого уровня» не застрахован ни один вид литературы, у всех всякое бывало, о достижениях судят по вершинам. Да, мы способствовали развитию этого жанра, но для того, чтоб, учитывая его популярность, решать задачи воспитательного характера. Поэтому к участию в журнале привлекали мастеров со стороны, вопреки «краевому принципу». В «Литературный энциклопедический словарь» (Москва, 1987 г.) попало мало «провинциальных» имен, но вы найдете там Павла Шестакова. Все его перечисленные в энциклопедии романы прошли через «Урал». Это были полноценные, добротные художественные произведения, целиком отвечающие упомянутой мною «грамматике ума». В ряду с ними печатались романы рижанина Андриса Колбергса, москвича Леонида Словина, повести Леонида Юзефовича, впоследствии экранизированные в большом кино. И Владимир Соколовский, юрист по образованию, дебютировал в «Урале» именно с детективной повестью. Конечно, Сергей Бетев, Леонид Печенкин были послабее, но кто бросит в них камень? Хотелось собственных Платонов и быстрых разумом Ньютонов. Смешно, но ведь я согласилась тогда работать народным заседателем в суде, чтоб быть более грамотной в правовом отношении и подготовить себя к работе с этой специфической литературой. Кстати, до сих пор заседаю время от времени в Областном суде - это стало чуть не второй моей профессией.
Вот к таким мыслям привела меня папка писем сорокалетней давности. В итоге долгом своим считаю назвать имена моих товарищей, коллег, увлеченных своей профессией «редактор», с кем порознь и вместе вырабатывалось наше Кредо. Это Элеонора Зебзеева (Пермь), Раиса Ушеренко (Челябинск), Зоя Михеева (Тюмень). Это Ирина Вениаминовна Давыдова, Любовь Григорьевна Адамова - старейшины Средне-Уральского издательства; это Ирина Алексеевна Круглик и Тамара Владимировна Раздьяконова, уже ушедшие из жизни; это, наконец, пришедшие в редактуру позже, но разделившие «основы» Михаил Немченко, Светлана Марченко, Лючиола Золотарева.
Ушли мы - время разрушило и самую систему государственного книгоиздательства и книжной торговли. На смену «редакторам» пришли те, кого я могла бы назвать «издателями». Издатели нового типа, лишенные государственной поддержки, они по-новому организовали свою деятельность, используя новые компьютерные технологии. Они мобильные, как правило, сами пишущие люди, не желающие таскать из огня каштаны для других; они не пуристы печатного слова и прибегают к ремарке «авторская редакция», «рукописи не рецензируются и не возвращаются»; они хотят делать «свой» журнал и книги своего вкуса. И я ни в коей мере не хочу сказать, что в наше время было лучше. Было много хорошего, было и плохое, хотя бы та несвобода, с которой начала я свой рассказ. Образно говоря, мы были люди «мобилизованные», «издатели» - люди раскованные. У них своя правда, а общее, что нас объединяет и роднит, это, надеюсь, все то же призвание: святая любовь к силе и музыке слова.
19 ноября 1999 г.
(1) Климентий Борисов жил тогда в г. Красноуфимске.
(2) Альберт Яковлев, свердловский писатель, в те годы - зав. отделом прозы журнала «Урал».
Опубликовано в журнале:«Урал», 2000, № 2
Источник: журнальный зал