Выберите шрифт Arial Times New Roman
Интервал между символами (кернинг): Стандартный Средний Большой
Алексей Сергеевич Сигов (Погорелов—его псевдоним) родилсяв1860 году в Перми; отец его, крепостной заводовладельцев Всеволожских, служил у них конторщиком.
Учился Погорелов сначала в Красноуфимске, в реальном училище, потом в Перми, где и завершил среднее образование; наконец в Петербурге, в институте гражданских инженеров. Однако институт он неокончил, увлекся революционным движением, в1883 году был арестован «за агитацию».Восемь месяцев просидел в тюремном замке в Нижнем Новгороде, после чего сослан на родину — в Пермь. Двадцать лет проработал в Пермском земстве.
Писать начал поздно — его первая публикация относится к 1895 году. По своим убеждениям Погорелов оказался близким либеральному журналу «Русская мысль» и народническому «Русскому богатству», с одним из руководителей которого, В.Г. Короленко, Погорелов был в дружеских отношениях.
Тема интеллигенции, ее места в революционной борьбе была в то время одной из самых востребованных в литературе. В произведениях Погорелова (роман «Перед грозой», повесть «Аликаев камень») интеллигенция, в том числе техническая, живущая в специфических уральских условиях, представлена неожиданно разноликой: в ее рядах, кроме традиционных уже «народных заступников», были краснобаи-идеалисты, соглашатели и откровенные предатели...
Плодотворное сотрудничество с журналами оказалось недолгим. В 1905 году Алексей Сергеевич переезжает в Петербург и скоро навсегда отходит от литературных занятий...
Лукьянин В. П. Алексей Сергеевич Погорелов / В. П. Лукьянин, М. П. Никулина // Литературный квартал. – Екатеринбург : Сократ, 2008. - С. 210.
Павел Куляшов. Повести. Ижевск, «Удмуртия», 1979.
В повести «Медвежий угол» есть эпизод, рисующий возникновение крестьянской династии. Заводской чиновник по прихоти переименовывает при найме мужика Романова в Широбокова: недостоин-де явный смутьян носить фамилию царских кровей. Так возникает новый род на Руси, изначала клейменный печатью казенного произвола, род людей, которых презрительно именовали «Иванами, не помнящими родства».
Но люди помнили не только земное родство, но и полный список обид, зарубцованных на широких плечах. Помнил их и Евсей Широбоков, потомок беглых работных людей и изгнанников-кержаков. Едва миновав рекрутчины, он идет по этапу в Сибирь. И незачем толковать каторжанам, что не лежит на нем никакой вины, и без того знают, что «в Сибирь виноватых не гонят»...
Судьбе батрацкого парня, прошедшего ступеньками испытаний от косного «мы и без революции проживем» до гордого «мы не рабы» в рядах борцов за Советскую власть, и посвящена повесть писателя из Удмуртии. Несмотря на эскизность и лаконичность эпизодов, его характер успевает сложиться в читательском представлении, вызвать симпатию. Наивный богатырь рекрут, незадачливый сват, каторжный горемыка и набравший достоинства, сметки и опыта, боевой партизан, взметенного революционным вихрем Прикамья. Однако прорисовать в глубину симпатичный портрет автор все-таки не сумел: быстро исчерпывается психологическое наполнение образа, скоропалительно разрубается конфликтный узел в истории «неравной» любви Евсея и его подруги Устиньи. И поэтому наиболее привлекателен в «Медвежьем углу» все же его бытописательный план — меткие зарисовки крестьянского ритуала, экскурсы в историю пугачевского края, сочный фон природных картин, вкрапленные в сюжет экономным штрихом.
Становая тема писателя — родословная труженика, истоки здоровых, цветущих отпрысков «дерева человеческого». Отсюда первостепенное внимание его повестей к преемственности семейных традиций, к нравственным ценностям, передаваемым эстафетой родичей-династийцев по цепи поколений.
В сборнике, повестей это кредо развернуто полнее всего в «Материнском сердце» — рассказе о жизни необычайной матери, воспитавшей одиннадцать ребятишек-приемышей. Красота ее самоотверженной и цельной натуры не нуждается ни в каких декларациях, поэтому автор и избрал самый верный прием лепки образа Марии Дмитриевны: дал простор ее собственному голосу, высказал все сокровения тем «сказом», который перенял в первоисточнике, умерился в неизбежном для журналистской манеры письма пафосе чествования и достиг той полноты впечатления, которая рождается лишь точным отбором из безыскусной, на первый взгляд, исповеди.
Конечно, если придирчивым глазом пройтись вдоль всего полотна «Материнского сердца», можно то здесь, то там обнаружить следки неупрятанных речевых «узелков», чье происхождение кроется, по-видимому, в газетной школе писателя. Меткая «присказулька» и сердечная простота языка соседятся иногда с таким обкатанным оборотом, как «наша материнская слепая любовь» или «я жила с постоянным беспокойством в груди и нестерпимой болью в сердце». Покрываются эти издержки вечного лиходея литераторов — штампа тем, что впечатление острой жизненности, рассказа опережает тормозящее воздействие литераторской гладкописи, трогательность живого поступка окупает момент неудачного комментария.